Меньше чем за полчаса он довез животных до нужной ему ветеринарной клиники и — прочел на её двери объявление: Закрыто в силу форс-мажорных обстоятельств. У профессора даже в глазах потемнело. Подобная фраза всегда означала одно: до кого-то добрались колберы. И надо было теперь справляться самому.

Профессор монтировкой взломал заднюю дверь клиники и затащил внутрь все клетки со своими макаками. Без отдыха, еды и питья он пять часов кряду обрабатывал раны своих мартышек; вытаскивал занозы; промывал химические ожоги, оставленные содержимым разбитых колб; накладывал пластыри и повязки. А главное — ставил капельницы экстрагированным макакам, кормил и поил их: из-за голода и обезвоживания они находились почти на грани гибели.

Он так и уснул — около трех часов пополудни — возле одной из клеток, с поилкой в руках. Он вливал апельсиновый сок в рот одной из несчастных, изуродованных экстракцией обезьянок, шепча ей: «Потерпи, милая, ты скоро снова станешь красивой…», и лишь на одну секундочку прикрыл глаза. А когда он их открыл, за окном уже вовсю сияло утро нового дня.

11

— В итоге я только в среду днем сумел дозвониться в Комарово — в тот санаторий, куда я поместил Машу, — проговорил профессор. — И знаете, что мне там сказали?

— Ну, я же ясновидящий. — Ньютон скривился: изобразил усмешку. — Полагаю, вам сказали, что ваша дочь пропала. Потерялась, как тот браслет.

— Верно. Я знал, что должен ехать туда немедленно, но сперва мне нужно было переправить своих мартышек в надежное место: в специализированный питомник в ста километрах от Риги. Именно оттуда я их всех получал. А ещё — надо было раздобыть тысячу конфедератских червонцев наличными. Иначе меня бы просто не пропустили через границу. И только в четверг вечером я сумел прибыть в Комарово. Я чуть не убил главврача, пытаясь выяснить, куда Маша делась, и тут — ко мне подошла какая-то медсестра. И передала мне вот эту вещь.

Он сунул руку в карман джинсов и вытащил — Ньютон даже присвистнул от изумления: мобильный телефон-раскладушку. Кнопочный, довольно примитивный, но в рабочем состоянии: как только профессор откинул его крышку, дисплей мобильника засветился.

— Я знал, конечно, что они кое у кого остались, — сказал гость Ньютона. — Но не думал, что мне самому еще доведется таким устройством пользоваться. Когда медсестра мне его передала, там уже было принято голосовое сообщение. Его оставил, представьте себе, сенатор Мартин Розен. Оно автоматически стерлось сразу после прослушивания, но мне и одного раза хватило, чтобы его запомнить. Сенатор начал без обиняков: «На случай, если вы всё-таки живы…» Очень предусмотрительный господин. Он известил меня, что Джейн Доу, которую я регулярно навещал, теперь у него. И что её жизнь, равно как и жизнь моей внучки, в его руках. Ну, насчет Настасьи-то, положим, он соврал… Но главное — он предложил мне сделку.

На последних словах профессор понизил голос — как если бы кто-то мог их подслушать. А потом цепко ухватил Ньютона за рубашку и притянул к себе — так что ухо бывшего байкера оказалось прямо с его губами. И только после этого заговорил снова. Зашептал — едва слышно. Чуть громче остальных у него выходило только отдельные фразы: «Он узнал, что я почти нашел способ…», «Я сказал ему, что все результаты отдал…», «Хотел отыскать Настасью — защитить её…», «Пообещал, что приведу…»

Когда он закончил, Ньютон молчал минуты три или четыре — обдумывал его слова. А потом сказал:

— Очень удачно вышло, что вы оставили в Риге ту заполненную капсулу — не повезли её с собой. А мобильник нам пригодится: прежде чем вы позвоните Розену, я отправлю одно сообщение.

Глава 15. Новый Китеж

31 мая — 1 июня 2086 года. Пятница и суббота

Алексинский уезд Тульской губернии

Москва

Санкт-Петербург

1

Настасья хвалила себя за то, что оставила себе кожаную куртку Макса. Кабина электрокоптера была закрытой и не продувалась ветрами, однако они решили не включать обогреватель: экономить заряд аккумулятора. И сейчас в кабине температура вряд ли превышала 12 градусов по Цельсию. Но при минимальном расходе энергии они могли добраться до пункта назначения без подзарядки. И теперь двигались на юго-восток, вдоль железной дороги «Санкт-Петербург — Москва». Несколько лет назад по итогам проведенного референдума ей было возвращено историческое название: Николаевская.

— В Москве мы приземляться не будем, — сказал Макс, — это слишком рискованно. Сядем на сто километров южнее. Главное — успеть в срок.

— Но мы летим в Новый Китеж?

— Разумеется. Я же обещал, что доставлю тебя туда.

— Тогда какая разница — успеем мы в срок или нет?

Спутник Настасьи только загадочно улыбнулся. И у девушки внутри всё перевернулось при виде этой улыбки: улыбки Ивара. Стоило Настасье чуть прикрыть глаза, и она видела картину: голова её мертвого друга, у которого на виске словно бы вырос один ассиметричный рог — как если бы он нахлобучил на себя испорченный шлем чуди белоглазой. И она знала, что картина эта не пропадет из её памяти, не сотрется, даже если ей, Настасье Рябовой, доведется прожить еще сто лет.

И всё же, когда она смотрела на человека, который вел сейчас их электрокоптер, то не могла определиться: кого же она видит? А главное — кого она хочет видеть? Самой себе она говорила: «Конечно, Ивара. Вот почему я так часто смотрю на него. Хорошо, что сам он этого не замечает». Однако — ни в одном из этих пунктов она уверена не была.

Не была она также уверена, что вполне отдает себе отчет в том, кто такой на самом деле её спутник. Она и верила, и не верила, что он — тот самый гениальный ученый, которого ставили в один ряд с императором Нероном и Адольфом Гитлером по числу загубленных им жизней. Настасья не хотела думать об этом, а сам Макс явно не хотел ничего ей объяснять. И они — по обоюдному безмолвному соглашению — не обсуждали его раскрытое инкогнито.

Гастон давно задремал, свернувшись в большой черный калач на полу кабины. И ноги Настасьи нисколько не мерзли даже в ремешковых сандалиях: ньюфаундленд согревал их своим боком лучше любой грелки. Ничто не мешало ему спать: электрический мотор вертолета работал почти бесшумно. Его ровное, монотонное тарахтенье действовало так убаюкивающее, что Настасья и сама раза три или четыре проваливалась в сон — минут на двадцать каждый. И всякий раз, пробуждаясь, беспокойно вскидывалась: не добрались ли они